Ознакомительная версия.
Мирная картина могла бы навести на мысль о вечной неизменности российской провинции, если бы в начале письма не стояла дата – 1989 год – и не упоминалась газета “Московский комсомолец”.
И в этом издании, и во многих других газетах и журналах того времени все бурлило. Печатались те, кого раньше не печатали, писали о том, о чем раньше не писали.
По вечерам отец с нетерпением ждал возвращения Юры с работы, чтобы он прочитал ему новые газеты – глаза уже не позволяли сделать это самому.
Юра и Володя ходили на демонстрации и митинги, стояли несколько часов в морозный декабрьский день в печальной очереди, чтобы проститься с Сахаровым.
В 1988 году Володя принимал активное участие в организации общемосковского мероприятия, посвященного жертвам сталинских репрессий в Доме культуры МЭЛЗа. На вечере выступали известные писатели, историки и, главное, – выжившие жертвы террора.
Там же были открыты две выставки проектов. Среди отмеченных газетами были и два Володиных – проект виртуального восстановления храма Христа Спасителя и проект мемориала узникам ГУЛАГа.
Старые стены разваливались, рухнула и Берлинская стена – как раз накануне поездки Юры в Германию.
Перед отъездом мама просила найти Лору, от которой давно ничего не было слышно. Юра позвонил ей из западной части Берлина, радостно поздоровался, сказал, где находится, спросил, когда можно прийти. Она помолчала и вдруг нервно ответила: “Разве ты не видишь, что вокруг делается? Зачем нам нужен этот Запад?” – и бросила трубку. Больше Юра ей не звонил. Вероятно, это было время крушения ее идеалов. Другое мировоззрение она не принимала – таких и в ГДР, и в СССР было много.
Девятнадцатого августа 1991 года, в день начала путча, отец, не отрываясь, слушал “Эхо Москвы”.
На другой день он вечером поехал к Белому дому, оставив сыновьям записку:
Ребята!
Хорошо, что вы в Москве. Я Вас приветствую и рад.
Я уехал к Белому дому.
Есть один человек – пострадавший под БТР. Ночью постреливали, но – в целом – спокойно.
В Белом доме – Растропович. Я не один.
“Радость тихая дышать и жить…”
Начиная с 1991 года мама практически не вставала с постели – была то в больнице, то дома. В летние воскресные дни, когда Юра или Володя оставались с ней, она могла немного походить. Они шли недалеко, в Измайловский лес, садились на скамейку рядом с еще оставшимися в лесу старыми деревьями, рассказывали ей о своих делах как самому близкому человеку.
Второго сентября 1992 года Юре исполнилось шестьдесят. Сесть со всеми за стол мама была не в состоянии – лежала в другой комнате. Отец, Юра, Володя, Юрины друзья, которых она знала по многу лет, по очереди заходили к ней, не оставляя одну. Было очень грустно.
Семнадцатого сентября она почувствовала себя очень плохо. Отец вызвал “скорую”, позвонил Юре на работу. В этот раз мама особенно не хотела ехать в больницу, но ее в конце концов уговорили. В пятницу в полном изнеможении отец уехал за город, Юра и Володя были у мамы в пятницу и субботу. Ей не становилось легче.
Утром в воскресенье 20 сентября Юра собирался пойти к ней пораньше. Но в восемь часов утра раздался звонок из больницы – мама под утро умерла.
Отец приехал вечером в понедельник. Узнал о страшном от нас на пороге. Молча сел в прихожей, обхватил голову руками. Сказал сдавленным голосом: “Мы очень любили друг друга”. Потом ушел в свою комнату и закрыл дверь на ключ.
Закончилась такая трудная и большая жизнь, хотя сама мама скромно написала однажды:
В моей, в общем-то маленькой, жизни было много прекрасного – завод, Метрострой, школа. А сколько великолепных людей меня окружало.
В последний раз люди, окружавшие и любившие маму, могли собраться на Донском кладбище. Близкие друзья, учителя и десятки учеников. Мамин уход был горем для многих людей.
Володя пишет:
…Невозможно на этом закончить главу. Многое мы не сказали, не сумели, не успели. Почему эта глава так называется? Очень хочется написать. А начну я с отца…
Маму в этой книге, мне кажется, несколько заслонил отец. В жизни это виделось совсем не так. Отец был публичным человеком, лидером. Но, и это очень важно, человеком, который органически не мог ничего, никогда, ни при каких обстоятельствах просить. Ни у кого. Ничего. Он мог при минимальных шансах, а то и при их отсутствии, ввязаться в борьбу – но только если не нужно было просить. Отец был всегда на виду. Он был талантлив очень во многом. Был заметно ярок среди любых людей, в любых обстоятельствах. Такие люди – и, я думаю, часто – одиноки. Так и отец. У него не было, в сущности, настоящих друзей.
Другое дело мама. Мама не публична, ей совершенно безразлично, проиграет или выиграет лично она. Мама просто (легко сказать “просто”) невероятно добра и расположена к людям. Мама всегда органична и искрення. Мама не понимает, что такое “тактика”. Мама могла попросить за любого, кто ей казался несправедливо обиженным, отодвинутым. Мама могла – должна была – пойти, поехать, убедить, попросить, помочь. К маме приходило множество людей пожаловаться, поговорить, спросить совета – всегда эти люди находили понимание и поддержку. У мамы было невероятное количество друзей и знакомых.
Лучше всего и здесь отталкиваться от документа – от маминой записной книжки, черной, потрепанной. В книжку вложены пара открыток, клочок бумаги, часть меню. Вот некоторые имена из нее. В скобках мои пояснения.
Лена Боннер, муж Андрей. (Это Андрей Сахаров. Как найти, у какого метро.)
Париж. Никита Алексеев. (Художник.)
Симона де Бовуар. (Французская писательница, феминистка, жена Жан-Поля Сартра. От нее открытка: “Асенька! Я так была рада встрече с тобой! Сколько лет!” По-русски, печатными буквами.)
Костя Звездочетов. Камчатка в/ч 11875К. (Художник. Был призван в армию в наказание за участие в подпольных выставках.)
Сахалин в/ч 93122 (клуб) – Свен Гудлах. (Еще один солдат-авангардист.)
Айги. (Не знаю, поэт или его сын, музыкант.)
Чехословакия – адреса, телефоны. Мама там никогда не была.
Рядом с чехами – Эрик Булатов, жена Наташа. (Художник-концептуалист.)
Снова Париж: Boulet Marc, а сбоку: Бакштейн Иосиф. (Искусствовед, куратор.)
Много людей из Таллина – адреса, телефоны.
Телефон какого-то Саши Глазунова из макетной МХАТа. И тут же на “Г” – поэт Гандлевский Сергей, а затем Bernard Dedroot из Брюсселя.
Ознакомительная версия.
